White Flock: Poetry of Anna Akhmatova (8 page)

Prayer

Give me sickness without an end,

Suffocation and
fevers prolonged,

Take away both my child and friend,

My mysterious gift of the song –

After mass, thus I’m praying, impassioned,

After so many tormented days,

Let
the menacing clouds over Russia

Shimmer bright
ly in glorious rays.

1915

***

"Где, высокая, твой цыганенок,
Тот, что плакал под черным платком,
Где твой маленький первый ребенок,
Что ты знаешь, что помнишь о нем?"
"Доля матери - светлая пытка,
Я достойна ее не была.
В белый рай растворилась калитка,
Магдалина сыночка взяла.
Каждый день мой - веселый, хороший,
Заблудилась я в длинной весне,
Только руки тоскуют по ноше,
Только плач его слышу во сне.
Станет сердце тревожным и томным,
И не помню тогда ничего,
Все брожу я по комнатам темным,
Все ищу колыбельку его".

1914

***

“Where, tall lady, is your gypsy child?

One who cried in your soft black shawl?

Where’s your firstborn, so little and mild,

What about him do you recall?”

“A mother’s fate – it’s a glorious torment,

And back then, I was unworthy, you see.

The gate into heaven was swung wide open

And Magdalene took my child from me.

Every day seemed to me - cheerful and fine,

In a lengthy spring, I wandered awry,

Only now, arms for his heaviness pine,

And in my sleep
, I can still hear him cry.

Thus my heart starts to languish in gloom

And all that I knew I quickly forget,

I wander in darkness, from a room to a room,

Endlessly searching for his bassinet.

1914

***

Столько раз я проклинала
Это небо, эту землю,
Этой мельницы замшелой
Тяжко машущие руки!

А во флигеле покойник,
Прям и сед, лежит на лавке,
Как тому назад три года.

Так же мыши книги точат,
Так же влево пламя клонит
Стеариновая свечка.

И поет, поет постылый
Бубенец нижегородский
Незатейливую песню
О моем веселье горьком.

А раскрашенные ярко
Прямо стали георгины
Вдоль серебряной дорожки,
Где улитки и полынь.

Так случилось: заточенье
Стало родиной второю,
А о первой я не смею
И в молитве вспоминать.

1915

***

O, how often did I curse

Both the earth and the sky

And the heavily waving arms

Of the moss-covered mill!

In the annex, straight and gray,

The deceased lies on the bench,

As it was three years ago.

The mice still nibble at books
,

The flame of the stearin candle

Still bends a bit to the left.

And the hateful jingling bells
,

From the Nizhniy Novgorod,

Sing and sing the simple song

Of my bitter merriment.

While brightly painted dahlias

All stand straight along the length

Of the silver trail covered

With wormwood and snails.

And so it was: imprisonment

Became my second home.

And I don’t dare to recall

The first one, even in prayer.

1915

***

Ни в лодке, ни в телеге
Нельзя попасть сюда.
Стоит на гиблом снеге
Глубокая вода.
Усадьбу осаждает
Уже со всех сторон...
Ах! близко изнывает
Такой же Робинзон.
Пойдет взглянуть на сани,
На лыжи, на коня,
А после на диване
Сидит и ждет меня,
И шпорою короткой
Рвет коврик пополам.
Теперь улыбки кроткой
Не видеть зеркалам.

1916

***

Neither boat nor cart can go

To take you to this place,

Where on the rotten snow

Deep water stands for days.

The estate is under siege,

Approached from all the sides…

And like Crusoe on the beach,

Near me, someone pines.

He goes to see the sleighs,

The horses and the skis,

And later, in dismay,

Alone, he waits for me,

And with a short spur tears in two

The rug. And for a while,

No mirror now will get to view

A gentle, humble smile.

1916

***

Вижу, вижу лунный лук
Сквозь листву густых ракит,
Слышу, слышу ровный стук
Неподкованных копыт.
Что? И ты не хочешь спать,
В год не мог меня забыть,
Не привык свою кровать
Ты пустою находить?
Не с тобой ли говорю
В остром крике хищных птиц,
Не в твои ль глаза смотрю
С белых, матовых страниц?
Что же крутишь, словно вор,
У затихшего жилья?
Или помнишь уговор
И живую ждешь меня?
Засыпаю. В душный мрак
Месяц бросил лезвие.
Снова стук. То бьется так
Сердце теплое мое.

1915

***

I see, I see the crescent’s bow,

Behind thick groves, shine out,

I hear, I hear the knocks below

Of shoeless hooves resound.

Don’t welcome sleep
? - what, even you?

Can’t you
forget me yet?

Are you still not
accustomed to

Your cold and empty bed?

At nigh
t do I not call to you

With shrieking birds of prey,

And are they not your eyes I view

On pages dull and grey?

Beside the quiet house, stern,

As if some thieving stranger,

You wait, believing I’ll
return

Alive
per our arrangement?

I sleep. Into the stifling dusk,

The crescent casts a blade.

Another knock. And it is thus

My heart beats as of late.

1915

***

Бесшумно ходили по дому,
Не ждали уже ничего.
Меня привели к больному,
И я не узнала его.
Он сказал: "Теперь слава Богу", -
И еще задумчивей стал.
"Давно мне пора в дорогу,
Я только тебя поджидал.
Так меня ты в бреду тревожишь,
Все слова твои берегу.
Скажи: ты простить не можешь?"
И я сказала: "Могу".
Казалось, стены сияли
От пола до потолка.
На шелковом одеяле
Сухая лежала рука.
А закинутый профиль хищный
Стал так страшно тяжел и груб,
И было дыханья не слышно
У искусанных темных губ.
Но вдруг последняя сила
В синих глазах ожила:
"Хорошо, что ты отпустила,
Не всегда ты доброй была".
 

И стало лицо моложе,
Я опять узнала его
И сказала: "Господи Боже,

Прими
раба твоего".
 

1914

***

We paced the house, stricken,

Not waiting for surprises.

They brought me to the sick one,

I couldn’t recognize him.

He said then: “Praise the Lord,” –

And pensive again, withdrew:

“It’s time to take that road,

I’ve waited just for you.”

You haunt me still somehow,

I’ve
saved each word from you.

Could you forgive me now?

And I replied: “I do.”

Into the room, light spilled

C
eiling to floor that day,

Across the
silken quilt,

His hand, all withered, lay.

His
predatory profile
Appeared heavy and stark,

His breath grew rather quiet

And bitten lips turned dark.

And then the strength’s last wave

Lit up his
dark blue eyes:

“It’s good that you forgave,

You weren’t always nice.”

I recognized once more

His face – so young and fervent,

And said: “Almighty Lord,

Accept
your humble servant.”

1914

Моей сестре

Подошла я к сосновому лесу.
Жар велик, да и путь не короткий.
Отодвинул дверную завесу,
Вышел седенький, светлый и кроткий.
Поглядел на меня прозорливец,
И промолвил: "Христова невеста!
Не завидуй удаче счастливиц,
Там тебе уготовано место.
Позабудь о родительском доме,
Уподобься небесному крину.
Будешь, хворая, спать на соломе
И блаженную примешь кончину".
Верно, слышал святитель из кельи,
Как я пела обратной дорогой
О моем несказанном весельи,
И дивяся, и радуясь много.

1914

To my sister

I came up to the forest of pines,

My path was long, the sun beat down.

Pulling the doorway curtains aside,

He, gray-haired and humble, came out.

The seer gazed at me and zealously,

He uttered: “Bride of Christ!

For the prosperous
feel no jealousy

For your place is up in the skies.

Forget your native home and grow

Like a heavenly lily, content.

Sick, you’ll sleep on a bed of straw

And you’ll thus meet a blissful end.”

The holy one surely heard from his cell

How I sang, going back to my path,

Of the unspeakable bliss that I felt,

As I rejoiced in the news and laughed.

1914

***

Так раненого журавля
Зовут другие: курлы, курлы!
Когда осенние поля
И рыхлы, и теплы...
И я, больная, слышу зов,
Шум крыльев золотых
Из плотных низких облаков
И зарослей густых:
"Пора лететь, пора лететь
Над полем и рекой,
Ведь ты уже не можешь петь
И слезы со щеки стереть
Ослабнувшей рукой".

1915

***

Thus others to the wounded crane

Call, “Kurlee, kurlee!” humbly.

As the autumnal fields remain

At once both warm and crumbly…

Thus, for me, ailing, a call resounds,

The golden wings are beating